Сагитт. Много лет тому назад.
— Где это отродье шляется? Найду — не жить! — разорялся мужик в бело-зеленой полосатой робе. На его лице застыла печать многолетнего злоупотребления веселящими зельями и банальным алкоголем. Из-за этого точно определить его возраст становилось несколько затруднительно. С равным успехом ему могло быть и тридцать и пятьдесят лет.
Наконец, сорвав голос и выместив раздражение на ни в чем не повинном мусорном баке, содержимое которого немедленно оказалось на мостовой, мужчина скрылся в глубине покосившегося частного дома, который на все сто заслуживал гордого именования "хибара". Сорванец, которого звал мужчина, при всем желании не мог его услышать, поскольку в данный момент грыз честно спертое у уличного торговца яблоко, находясь на дворцовой площади. Точнее, над нею. Он сидел взгромоздившись на постамент памятника Ольхерту Основателю. Художественная ценность этого монумента была довольно сомнительна, некоторые даже говорили, что встреться Ольхерту, прадеду нынешнего герцога — Ольтира, скульптор, ответственный за авторство, весьма вероятно, что его казнили бы по обвинению в глумлении над царствующими особами. Но Сагитт забрался сюда не из-за тяги к прекрасному, у памятника было другое достоинство — задние ноги взвившегося на дыбы жеребца были толщиной приличествующи скорее заморскому мифическому зверю гиппопотамусу, нежели приличному парнокопытному, однако именно благодаря такой конструкции — за ними легко можно было прятаться от снующей там и сям стражи, а нависающее объемистое брюхо коня удачно защищало от палящего зноя.
На площади объявлялись указы, иногда она становилась местом торжеств, но в остальное время внушительные пространства пустовали, лишь немногочисленная прогуливающаяся публика заполняла ее ближе к вечеру, да музыканты, в надежде на заработок играли для почтенных господ, изволящих проводить моцион. Но именно это спокойствие и манило сюда Сагитта. После побоев отца, регулярно уходящего в запои, он старался не появляться дома. Мать, которая ранее немного сдерживала буйство своего мужа, пропала в неизвестном направлении. Может сбежала с кем, а то и погибла, оказавшись не в том месте не в то время, парень несмотря на молодость был в курсе уличных нравов, так что иллюзий по этому поводу не испытывал.
Вечером, когда из домов начнут выползать жители внутреннего города, позволяющие себе пережидать жаркие часы под крышей, возможно, ему посчастливится и судьба ниспошлет ему достаточно щедрую добычу. Так, просидев в своем укрытии до заката и даже немного вздремнув, Сагитт решил, что сейчас самое время подыскать достаточно обеспеченную жертву, чтобы труды и время ожидания оправдались, и в то же время не слишком опасную, чтобы эта добыча не стала для него последней. Площадь постепенно заполнялась прогуливающимися парами, зазвучали первые аккорды банджо, которые брал высокий длинноволосый менестрель из местной труппы, настраивая свой инструмент. Парень знал этих ребят, зевак они собирали всегда, так что если ничего не подвернется, можно будет попытать удачи в увлеченной музыкой толпе.
Впрочем, такие жертвы не потребовались. Проходя мимо весьма упитанного деляги, стоящего на четырех ногах: двух своих и двух женских, принадлежащих жрице любви, промышляющей в этом районе, от которого разило сивушным духом за версту, а все внимание этого, несомненно достойного, представителя высшего общества, было поглощено прелестями открытыми для обозрения в декольте дамы, почуявшей выгодного клиента, Сагитт мимоходом срезал пухлый кошель, который и спрятал за пазуху. Такая добыча необычайно приподняла его настроение, так что он двигался едва ли не подпрыгивая, уже в мечтах о том, куда потратит легкий заработок, когда он встретился глазами с маленькой девочкой, на пару лет моложе его самого. Неизвестно, чем она так его зацепила, что он просто стоял и смотрел в ее глаза, пока дамы, окружавшие ее стайкой, не увлекли девочку в сторону:
— Мириэм, ну что ты там увидела? — Ворковали няньки, но и тогда, позволив себя увлечь, она шла постоянно оглядываясь.
Вероятнее всего эти события благополучно растворились бы в памяти Сагитта, если бы не то, что случилось под вечер. Когда он в раздумьях плелся по улице, пытаясь решить, что же ему не нравится больше, возвращение домой, к опостылевшему отцу, или ночевка на улице, где-то высоко, со стороны гор послышался гулкий рокот, с каждым мгновением все более набирающий силу.
— Оползень! — истошно заорал кто-то в фавелах, и тотчас улицы начали наполняться людьми, спасающими свои жизни. Никто из них не пытался взять даже сколь-нибудь ценные вещи, понимая, что чем дальше они окажутся от оползня, тем выше шансы остаться в живых. А вещи — будут и другие, в отличие от жизни. Впрочем, таким здравомыслием отличались не все. Заголосили, запричитали тетки, о немыслимых потерях всего, нажитого непосильным трудом, но рев камнепада перекрыл их возгласы градом валунов, обрушившихся со склона гор.
Когда грохот утих, а тишина, казалось, накрыла весь мир, постепенно стали прорезаться звуки. Кто-то плакал, кто-то звал отставших или потерявшихся в толчее родственников. Сагитт только что понял, что выбор за него сделала сама судьба. Старая поговорка о том, что надо быть осторожнее в своих желаниях вновь получила подтверждение. Старухи Мойры обладают на удивление мрачным чувством юмора.
С той поры домом Сагитта стали улицы города, то есть в принципе — ничего особенно не изменилось. Как и раньше, он по прежнему получал тумаки за свои проделки от самых разных людей, если тем удавалось его изловить, только и всего. Сожалел ли он о родителях? Иногда, лишь иногда, когда лил дождь, его одолевала депрессия. И ко всему, он усвоил сильную нелюбовь к горам, стараясь держаться по возможности подальше от любых скоплений камня выше его роста.
Провинция Вятиль росла, с нею мужал и Сагитт, пока не грянула беда. И раньше то заработки его были не слишком богаты, теперь же, с началом войны, они стали совсем скудными, едва позволяя не протянуть ноги с голоду. Какие там пьянки-гулянки, не до жиру, быть бы живу. Поскольку браться теперь приходилось и за непривычные ему поручения, это не могло закончиться хорошо, вопрос был только во времени. В тот день, Сагитта, заночевавшего у одной девушки легкого поведения, но обладавшей довольно тяжелым характером, которую он покинул без сожаления, заверив на прощание в своей сердечной привязанности, на улице поймал мальчишка-гонец, передавший ему на словах приглашение Дядюшки Грума, местного торговца "всем понемногу". В основном, он занимался не совсем легальным бизнесом, если быть честным. Из десяти любых товаров, представленных в его лабазе, девять имели очень темное происхождение. В лучшем случае они были ввезены контрабандой.
В принципе, Сагитт иногда помогал Дядюшке, с некоторыми деликатными заданиями. Нет, на боевые акции он не соглашался никогда, поскольку ценил свою жизнь сильно дороже любой выгоды, а кроме того — банально не подходил для подобных дел. Ну что может сухой и жилистый парень, едва двадцати с копейками лет от роду, против закаленных в уличных схватках мордоворотов? Да, ему приходилось отбиваться не раз от поделивших город шаек, но в большинстве случаев, имея возможность отступить он незамедлительно ею пользовался. Зато, обладая языком без костей, он вполне мог затесаться в доверие группе купцов в подпитии, ненавязчиво выяснить, какие товары в их караване и по возможности облегчить их груз. Занятие вроде бы и недоказуемое, но погорев однажды, он поставил бы свою жизнь под угрозу.
Пока ноги несли его к торговой площади у западных ворот, Сагитт обдумывал, что же предложит ему ушлый деляга. Караванам вроде взяться неоткуда, беженцы из столицы уже понемногу потянулись, а чующие неприятности шестым чувством и пятой точкой купцы, давненько вывезли товары на склады. Из-за перевала если кто прибыл только, но они всегда подходят к вечеру, не раньше, никто в здравом уме ночью через горы не пойдет. Так и не придумав, чего от него хотят, он прибыл к дому Дядюшки. Постучав в ворота и назвавшись, Сагитт приготовился к длительному ожиданию. Обычно, привратник шел к своему боссу, который давал добро, и только тогда, вернувшись, гостя впускали во двор. В этот же раз, по видимому на его счет были получены особые указания, так что едва он назвал свое имя, и по привычке прислонился спиной к воротам, посматривая вдоль улицы, сзади скрипнул засов и отворилась дверь в стене, прорезанная рядом с главными створками врат.
— Эй, лысый, а что, для гостя дверку побольше влом открыть? — поинтересовался у угрюмого привратника Сагитт, полуобернувшись. Ответ был красноречив, хотя и без единого слова, здоровый тип, на челе которого было буквально написано, что интеллект здесь и не ночевал, обошелся коротким толчком в спину, направив "гостя" к дому.
